Неточные совпадения
— Слыхал, господа головотяпы! —
усмехнулся князь («и таково ласково
усмехнулся, словно солнышко просияло!» — замечает летописец), — весьма слыхал! И о
том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду
усмехается.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме
тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно
усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать
того, что читала.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались;
те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я,
усмехаясь. У меня было свое на уме.
Учитель очень внимательно глядел на разговаривающих и, как только замечал, что они были готовы
усмехнуться, в
ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием.
— Впрочем, Петр Петрович, — сказал гость,
усмехнувшись, — могу вас утешить
тем, что ничего не ел за обедом: совсем нет аппетита.
— Что ж? зачем упираться руками и ногами, — сказал,
усмехнувшись, Чичиков, — женитьба еще не такая вещь, чтобы
того, была бы невеста.
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне
усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о
том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все
усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни,
тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль
той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только
усмехнулся: он не трусил.
Он
усмехался, слушая наивные восторги, и опасливо смотрел через очки вниз. Спуск был извилист, крут, спускались на тормозах, колеса отвратительно скрежетали по щебню. Иногда серая лента дороги изгибалась почти под прямым углом; чернобородый кучер туго натягивал вожжи, экипаж наклонялся в сторону обрыва, усеянного острыми зубами каких-то необыкновенных камней. Это нервировало, и Самгин несколько раз пожалел о
том, что сегодня Варвара разговорчива.
— Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два
тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить. Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, — простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. — И, прищурясь,
усмехаясь, она сказала: — Грамотность — тоже не всякому на пользу.
— «Одних уж нет, а
те далече» от действительности, — ответил Туробоев, впервые за все время спора
усмехнувшись.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я
те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко
усмехнулся...
Лет тридцать
тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: “Что прикажете подать?” — “Птичьего молока стакан!” — “Простите, говорит, птичье молоко все вышло!” Почтительно сказал, не
усмехнулся.
— Разве — купцом? — спросил Кутузов, добродушно
усмехаясь. — И — позвольте! — почему — переоделся? Я просто оделся штатским человеком. Меня, видите ли, начальство выставило из храма науки за
то, что я будто бы проповедовал какие-то ереси прихожанам и богомолам.
— Маленькое дельце есть, возвращусь дня через три, — объяснил он,
усмехаясь и не
то — гордясь, что есть дельце, не
то — довольный
тем, что оно маленькое. — Я просил Туробоева заходить к тебе, пока ты здесь.
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно
усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на
той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
— Та-ак, — неопределенно протянул Бердников и
усмехнулся. — А вот Савва Морозов — слыхали о таком? — считает Ленина весьма… серьезной фигурой, даже будто бы материально способствует его разрушительной работе.
Ее изумленное восклицание было вызвано
тем, что Алина, сбросив шубу на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин
усмехнулся, — это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.
— Смотря по
тому — о чем? —
усмехаясь, сказал Харламов. — Например: о социализме — не велят беседовать. О царе — тоже.
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство
того слоя людей, который во всех других странах служит прочной опорой государства. Но он не любил думать о политике в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда
тот же доктор,
усмехаясь, бормотал...
В одном письме мать доказывала необходимость съездить в Финляндию. Климу показалось, что письмо написано в тоне обиды на отца за
то, что он болен, и, в
то же время, с полным убеждением, что отец должен был заболеть опасно. В конце письма одна фраза заставила Клима
усмехнуться...
Она
усмехалась, говоря.
Та хмельная жалость к ней, которую почувствовал Самгин в гостинице, снова возникла у него, но теперь к жалости примешалась тихая печаль о чем-то. Он коротко рассказал, как вел себя Туробоев девятого января.
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но освежающий воздух, Самгин внутренне
усмехался. Он был доволен. Он вспоминал собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до Московского восстания, — вспоминал и видел, как резко изменились
темы споров, интересы, как открыто говорят о
том, что раньше замалчивалось.
Говорил он так, как будто гордился
тем, что ослепнет. Было в нем что-то грубоватое, солдатское. Складывая письмо все более маленькими квадратиками, он широко
усмехнулся...
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости,
усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два
тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
«Пьянеет, — решил Самгин,
усмехаясь и чувствуя, что устал от этого человека. — Человек чужого стиля. По фигуре, по
тому, как он ест, пьет, он должен быть весельчаком».
— Почему — не могу? — спросила она,
усмехаясь. — Какие у тебя основания утверждать, что — не могу? Разве ты знаешь, что прочитано, что выдумано мною? А кроме
того: прочитать — еще не значит поверить и принять…
Довольный
тем, что Иван явился в неприятную минуту да еще с такой новостью, Клим Иванович Самгин
усмехнулся...
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол
усмехнулсяИ напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во
тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не
усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к
тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Она
усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку смотрела,
то ли сделает Захар, что велел барин.
— За границу! — вдруг,
усмехнувшись, проговорил Захар. — Благо что поговорили, а
то за границу!
Она простодушно
усмехнулась, и в
ту ж минуту опять лицо ее приняло свое обыкновенное выражение.
Ольга
усмехнулась,
то есть у ней
усмехнулись только губы, а не сердце: на сердце была горечь. Она начала глядеть в окно, прищуря немного один глаз и следя за каждой проезжавшей каретой.
Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать,
то это было бы для нее новостью, — она бы
усмехнулась и застыдилась.
Радость разлилась у ней по лицу; она
усмехнулась даже сознательно. Как расширялась ее арена: вместо одного два хозяйства или одно, да какое большое! Кроме
того, она приобретала Анисью.
Райский заглянул к ним. Пашутка, быстро взглянув на него из-за чулка,
усмехнулась было, потому что он
то ласково погладит ее,
то даст ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила глаза под суровым взглядом Василисы. А Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась в чулок.
— Лиза, а у тебя у самой нет ли чего? — выскочил я за нею в сени. Ее ужасно убитый, отчаянный вид пронзил мое сердце. Она посмотрела не
то что злобно, а даже почти как-то ожесточенно, желчно
усмехнулась и махнула рукой.
Дал он мне срок и спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече Господь: да будет свет, и бысть свет», а он вдруг мне на
то: «А не бысть ли
тьма?» И так странно сказал сие, даже не
усмехнулся.
— Нет, я потому сейчас
усмехнулась, нечаянно, потому что я так и знала, что вы спросите: «А теперь?» А потому улыбнулась… потому что, когда что угадываешь,
то всегда
усмехнешься…
— Да я вас… боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и не доверяла. Да и вправду: если я хитрила,
то ведь и вы тоже, — прибавила она,
усмехнувшись.
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко
усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить,
то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда было
то, из чего истекала живая жизнь,
то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
О
том, как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить два раза и даже задумался; впрочем, все-таки под конец
усмехнулся.
Но вот что, — странно
усмехнулся он вдруг, — я тебя, конечно, заинтересую сейчас одним чрезвычайным даже известием: если б твой князь и сделал вчера свое предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не допустил, entre nous soit dit [Между нами говоря (франц.)]),
то Анна Андреевна наверно и во всяком случае ему тотчас бы отказала.
— Насчет этой двери и что Григорий Васильевич будто бы видел, что она отперта,
то это ему только так почудилось, — искривленно
усмехнулся Смердяков. — Ведь это, я вам скажу, не человек-с, а все равно что упрямый мерин: и не видал, а почудилось ему, что видел, — вот его уж и не собьете-с. Это уж нам с вами счастье такое выпало, что он это придумал, потому что Дмитрия Федоровича несомненно после
того вконец уличат.
Алеша вдруг криво
усмехнулся, странно, очень странно вскинул на вопрошавшего отца свои очи, на
того, кому вверил его, умирая, бывший руководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его, и вдруг, все по-прежнему без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже и о почтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита.
Мировой Нефедов
усмехнулся, да и рассердился сейчас на себя за
то, что
усмехнулся: «Я вас, — говорит мне, — сейчас же вашему начальству аттестую, чтобы вы в такие проекты впредь не пускались, вместо
того чтобы за книгами сидеть и уроки ваши учить».
— Позвольте мне эту
тему отклонить, — произнес он с некоторою светскою небрежностью. —
Тема эта к
тому же мудреная. Вот Иван Федорович на нас
усмехается: должно быть, у него есть что-нибудь любопытное и на этот случай. Вот его спросите.